Заставь меня ошибиться - Страница 97

Но он отомстил с лихвой.

Как только с моей шеей сделали все то, о чем нормальные люди предпочитают не спрашивать, и изъяли маячок, миссис Марвелл вернулась на кухню, поставила куратору в вену иглу для забора крови и начала собирать для нас какие-то вещи. В их числе оказалось два паспорта, доказывавших, что за меня не просто все решили, но решили уже давно. И в приступе гнева, воспользовавшись тем, что Гастон был временно недееспособен, я схватила документы и открыла. Сверху лежал его паспорт. На имя некоего Йохана Олафсена. Новое имя, под которым собрался жить мой давний знакомый, вызвало некоторое отторжение, но об этом, как и обо всем остальном, я забыла, стоило заглянуть во второй документ. Таращилась на буквы добрые двадцать секунд, прежде чем озвучить:

— Миссис Элизабет Олафсен, — прочла, чеканя слог. — Не помню, чтобы давала согласие прожить жизнь с манипулятором.

— Ты собиралась прожить жизнь, шарахаясь от тени комиссии в какой-нибудь глухой деревне, неудачное замужество уж точно не хуже. По законам моей страны, ребенок может наследовать гражданство отца только если родители состоят в браке. Ну и, напоследок, прости, но воспитание не позволяет мне иметь детей, рожденных вне брака.

Звучало бы логично, если бы не одно «но»…

— Вот только если учесть, сколько времени готовятся документы и качественные легенды, ты либо врешь, либо знал, что у тебя появится внебрачный ребенок-американец задолго до того, как мы поехали в Мичиган.

— Ну что тут скажешь? Значит, я мечтал о тебе так долго, что спать не мог, — сообщил Гастон таким тоном, что я хлопнула обоими паспортами по столешнице, представляя на ее месте голову куратора.

Даже миссис Марвелл кашлянула, покосившись на него, намекая, что это уже перебор. За одну ночь меня предали, попытались убить, перехватили при попытке побега, рассказали о том, что врали месяцами, а довершение всего еще замуж выдали… Тут кто угодно сорвался бы. Но Гастон все равно посчитал ниже своего достоинства передо мной извиниться. Тем обиднее было наблюдать его теплое прощание с булочницей.

И всю дорогу до лодки мы гневно молчали. Я только из великодушия и человеколюбия решила заговорить и дать своему нерадивому спасителю последний шанс исправиться.

— План расскажешь? Хотя бы ради разнообразия, — спросила я Гастона, покидая салон автомобиля. Булочница купила для нас неприметное средство передвижения за наличные, и лодка теперь совсем не вписывалась, что не давало мне покоя.

— Держи, — велел куратор, протягивая увесистую сумку, и сам взял две другие.

— Ты расскажешь?

— Сейчас сама увидишь. Осталось немного.

Этот ответ настолько раздражает, что, не сдержавшись, по пути к воде, я подначиваю своего спутника:

— Кстати, как же мне теперь тебя называть? Йохан? Что за имя такое. Тебе не идет.

— Скандинавское. А претензии предъявлять в письменной форме моим родителям. Если совсем не нравится, можешь как в первый день Мичигана, звать меня «дорогой», «любимый» и с прочими вариациями.

— Какая пошлость. Обойдешься, — кривлюсь и краем глаза замечаю, как дергается уголок губ куратора, когда он подныривает под очередную зловещего вида ветку.

Признаться, среди массива деревьев, на берегу озера, со знанием, что где-то поблизости бродит комиссия, мне очень и очень жутко. Будто в каждый миг может выпрыгнуть из кустов какой-нибудь камикадзе и наставить на нас пистолет. Звук собственного голоса, однако, утешает, и оттого я продолжаю:

— То есть это твое настоящее имя? И по нему ты собираешься выехать из страны? — спрашиваю. — Комиссия же…

— Мы не сумеем провести комиссию, Лиз, смирись с этим. Они хитрые, но им нужна не правда, а страшилки. Роман между куратором и подчиненной закончился трагической смертью обоих, они не сумели избежать правосудия — это звучит красиво. А вот роман между куратором и подчиненной закончился тем, что правосудие гонялось за ними по всему свету, спотыкаясь благими намерениями о хитроумно расставленные ловушки, но вернулось ни с чем — не очень, даже если правда. Необходимо создать выгодный для комиссии прецедент, выставить их в лучшем свете. Тогда они не станут за нами гоняться — чтобы никто не узнал, как сильно они облажались. В конце концов, кто-то следит и за ними.

Теперь уже улыбаюсь я.

Мы наконец, выходим на то же место, откуда я увидела Верхнее впервые. Оно сегодня настолько безмятежно, что напоминает не воду, а стекло. Закрыв глаза, мысленно прощаюсь с этим местом, умоляя сохранить в себе наши секреты как можно дальше. Прошу север, которому мы помогли избавиться от злостных браконьеров, позволить нам осуществить свои мечты.

Когда я открываю глаза снова, Гастон стоит в воде около лодки и забрасывает в нее припасенные тюки. Затем достает из них вещи и раскладывает по дне. Из любопытства подхожу ближе, к самой кромке воды.

— Что ты делаешь? Что это? — не выдерживаю, когда он достает банку.

— Твоя селезенка и окровавленные тампоны с операции, — легко отвечает куратор.

— Ты хранил их? Какая гадость!

Стараясь дышать глубже, чтобы отогнать приступ нахлынувшей дурноты. Нет, я, конечно, в курсе, что хирурги — люди с особым складом мышления, но разве это не перебор?

— Образцы ДНК бывают очень полезны. Например, сейчас. Когда в рамках поисковых работ судмедэксперты найдут наши ДНК, вещи, принадлежавшие нам, волосы… они предположат, что мы действительно утонули. Больше они не найдут ничего, но комиссию это устроит, поскольку не будет в курсе никто из команды. Когда станут вскрываться данные с границы, мы с тобой мы выедем не только из США, но и из стран Британского королевства. Окажемся вне юрисдикции всех органов, к которым причастна комиссия. Им будет проще махнуть на нас рукой, чем искать.