Заставь меня ошибиться - Страница 57

— Я не хочу, чтобы Лео видел меня такой, — говорю, поскольку он замечает мой пристальный взгляд. — Придумаешь что-нибудь?

— Без проблем, — кивает Гастон.

Он затягивает пояс ремня и переходит к манжетам рубашки, а потом, удостоверившись, что лучше выглядеть уже не станет, сгребает меня в объятия и прижимает к крылу машины, вглядываясь в лицо и не отпуская взгляда.

— Я из беженцев, — говорит, расставляя руки по обе стороны от моей головы. — Приехал в Штаты, оставив семью в Норвегии, потому что поступил в Хопкинс [один из лучших медицинских университетов мира, находится в Балтиморе, штат Мэриленд]?

— Университет Джона Хопкинса? — переспрашиваю ошалело. Вот так запросто?

— Ага. И до сих пор живу на территории США по грин-карте. — Он заправляет волосы мне за уши и приподнимает подбородок, заставляя смотреть в глаза.

— Ты очень чисто говоришь по-английски.

Я никак не ожидала, что он не носитель языка.

— Еще бы. Это предмет моей особой гордости.

Не выдержав, фыркаю и отворачиваюсь. Да уж, с самомнением у него полный порядок.

— Что ты еще хотела знать? — с улыбкой спрашивает Гастон, прекрасно понимая, насколько надменным выгладит со стороны, но еще — легко принимая это с высоты возраста. Не отрицает, не пытается оправдаться или сгладить впечатление.

— Как ты попал в команду?

— Конечно, — закатывает он глаза. Создается впечатление, что тема ему неприятна. — Знаешь сказку о принце, который был настолько самовлюбленным и самоуверенным, что ведьма превратила его в страшного зверя?

— Разумеется, — моргаю удивленно.

— Я единственный и поздний ребенок очень состоятельных людей. Меня баловали и холили, мне внушали, что я особенный. Я этому верил, и не без причины. Я был богат, эрудирован, сумел уехать в Штаты и стать лучшим выпускником курса. Я привык воспринимать чужую зависть, как само собой разумеющееся. — Он молчит и мрачно смотрит вдаль. — Думаю, в том, что случилось, были виноваты наставники. Разумеется, я тоже был дураком, но они должны были выступать сдерживающим фактором, а они даже не пытались меня урезонить. Называли выдающимся, ждали рождения звезды медицины… Хотели от меня чего-то особенного, а не слепого подчинения правилам. Вырастили, на свою голову. А я всегда любил рисковать. Как мне это позволяли? Не знаю. Полагаю, нам всем долгое время чертовски везло.

На последнем году ординатуры, когда уже было разрешено проводить самостоятельные операции, я взялся пересаживать кожу женщине. Пластический хирург со стажем от нее отказался, заявив, что бесполезно тратить время и трансплантат на такой сложный случай, а я обозвал его динозавром, уложил ее на свой стол… и, конечно, убил. Был большой скандал, у клиники отобрали разрешение на обучение молодых врачей, а меня лишили лицензии, заставили выплатить внушительный штраф и велели депортировать из страны.

Помнишь, что говорил Аль Пачино в адвокате дьявола? «Тщеславие мой самый любимый из грехов»? — Он усмехается и поворачивается ко мне снова. — Люди из комиссии перехватили меня в аэропорту и сделали предложение, от которого было невозможно отказаться. Они не просто дали мне разрешение оперировать и дальше, они обещали позволить это на территории Соединенных Штатов Америки… В обмен на ряд услуг. Я даже секунды не колебался. Это же было в тысячу раз привлекательнее, чем вернуться в отчий дом с клеймом неудачника на лбу. Перефразирую: если тебя привязала к команде реальная угроза, то меня — всего лишь тщеславие, — усмехается он горько. — Я сотню раз жалел и порывался послать все к черту, уйти. — Гастон досадливо закусывает губу, глядя сквозь меня. — Но потом представлял, кого поставят на мое место, вспоминал всех людей, которые смотрят на меня с надеждой… И оставался. А еще потому, что не знал, как сказать родителям, что я почти двадцать лет врал им о себе.

Это звучит настолько дико, что у меня глаза лезут на лоб. Гастон действительно не такой, как мы. На его лодыжках застегнуты кандалы амбиций…

— Я свободный человек без свободы. Я не связан уставом или угрозами комиссии, но если я уйду, меня обязательно заставят замолчать навсегда, потому что никто не должен знать истинную черно-белую Америку в лицо. Ну и как тебе такая правда? Нечем гордиться, верно?

— Ну ты и дурак, — выговариваю, чувствуя странное облегчение. — Даже впечатляет.

— Спасибо, — шутливо кланяется куратор. — Но мне правда казалось, что я потерял все. Мечты о хиругии, о жизни в США, девушку, которой собирался сделать предложение.

Девушку он, между прочим, ставит на последнее место. Оговорочка по Фрейду.

— Она была худенькой шатенкой? — закидываю удочку.

— Не вали с больной головы на здоровую, — ловко парирует куратор, а я расплываюсь в широкой улыбке.

Мои ноги окоченели от сырой земли, но я не хочу прерывать поток откровений. И вообще, вокруг так волшебно. Деревья красуются золотыми шапками, птицы поют, солнце все еще светит ярко и весело… Но скоро все это спрячется от глаз на зиму, и ужасно хочется насладиться последними радостными днями. Тем более в компании человека, который для меня значит что-то.

— То есть Гастон — не твое имя? И ты взял его из любимой сказки…

— Все лучше, чем «чудовище».

— Так как твое настоящее имя?

— Твоя очередь, — переводит стрелки куратор. — Расскажи мне про Сиэтл.

— Понимаешь, кхм… мне совсем нечего рассказывать про свою жизнь.

Да, пожалуй, после признания в том, насколько я скучная, он не стал бы откровенничать.